Когда я заканчивал 5-й курс в Харьковском мединституте, параллельно работал медбратом в инфекционно-боксированном отделении ОДКБ. На дежурства я прибегал к 16:00, сразу после пар, и мы с девчонками делили палаты между собой. Мне всегда доставались боксы с малышами из дома малютки – никто из коллег особого желания возиться с отказничками не проявлял.
В моей палате было 12 крох в возрасте от 1 месяца до 2 лет. Когда я входил к ним в палату, то они сразу затихали и начинали сверлить меня своими глазенками. Самые смелые осторожно трогали меня своими ручонками за халат, трусишки хныкали и только Сережка – полуторалетний даунишка, молча смотрел в потолок. У него был порок сердца, маленькое бледное тельце и очень выразительные глаза.
Я всегда его кормил самым последним, так как все устраивали ор, когда подходило время для кормления, а Сережка молча за всеми наблюдал. Перемыв в розовом растворе марганцовки все 12 поп, я вместе с няней готовил их ко сну. Дежурный врач пришел проведать нашего даунишку, так как он передавался по смене, как тяжелый ребенок из-за порока сердца.
Проведя осмотр, он подозвал меня к себе: “Рома, он мне не нравится, выноси его в коридор под лампу, будешь считать пульс и дыхание, давать ему кислород по мере необходимости”.
“Конечно, все будет сделано, не переживайте, вызову Вас, если ему станет хуже”, – заверил я его.
“Смотри, Рома, я на тебя очень надеюсь”, – с грустью в голосе сказал он и ушел в пульмонологию.
Сережка тяжело дышал, губы у него были синего цвета, частота сердечных сокращений нарастала.
“Зина, зови врача, Сережка совсем плохой, его нужно переводить в реанимацию”, – громко и решительно сказал я няне.
“Тю, а тебе шо, не сказали, шо в реанимации все дыхательные аппараты заняты, есть указание даунят в реанимацию не переводить, а там, как Бог даст”, – ответила она.
У меня от этих слов похолодела спина, теперь я понял, почему врач с такой болью и грустью говорил мне про Сережку.
“Зина, посмотри за моими, я пошел в реанимацию”, – бросил я на ходу.
И осторожно взяв ребенка на руки, направился в реанимацию. Зина проводила меня удивленным взглядом. Меня знали во всех отделениях, но реанимация всегда жила своей жизнью – это был наш медицинский спецназ, элита. Но я был не обычный медбрат, все понимали, что в будущем стану доктором. К тому же у меня с девчонками из реанимации были особые отношения, они любили дежурить со мной в одну смену.
Причина для такой дружбы была страшной и циничной, как и вся наша профессия, в которой Kостлявая всегда забирала к себе свои жертвы. Когда ночью в реанимации умирал ребенок, то его нужно было перенести в специальную комнату, которая находилась в подвале, и оставить там до утра. Девочки всегда звали меня, и я переносил ребенка в подвал, укладывал его в гробик, лица многих малышей стоят передо мной до сих пор.
“Рома, привет, прости, но твоего даунишку мы не можем взять к нам, все дыхательные аппараты заняты. Ты знаешь негласное указание про детдомовских”, – услышал я в реанимации.
“Я никуда не уйду, зовите врача, надо что-то придумать”, – решительно сказал я.
“Она только прилегла, мы приняли две скорых, одного подключили к аппарату”, – не соглашались девочки.
“Я не уйду, у Сережки есть шанс, если взять его на аппарат. Будите врача”, – не успокаивался я.
“Ладно, не кричи, сейчас позовем, но где мы тебе свободный аппарат найдем”, – парировали они.
“Рома, что ты тут устроил, кого ты принес? Ну ты же знаешь ситуацию с аппаратами”, – с досадой сказала мне доктор.
“Коллега, пожалуйста, может попробуем кого-то снять с аппарата, у кого ситуация не слишком тяжелая?” – настаивал я.
В то время, детей иногда брали на искусственную вентиляцию с перестраховкой.
“Рома, ты слишком многого от нас хочешь”, – продолжали настаивать коллеги в реанимации.
И тут Сережка начал кашлять, синеть и стонать. Он просил у нас помощи. Маленький, беззащитный малыш, его глазенки расширились, он умирал, брошенный родителями и обреченный обстоятельствами…
Я шагнул в ремзал, все расступились и начали ставить ему подключичный катетер.
“Ладно, только до новой скорой! Снимайте девочку в первом боксе, я ее еще вечером хотела снять”, – прокричала врач.
Сережка был подключен к аппарату, порозовел, его пульс нормализовался. Мы все смотрели на него, но каждый из нас думал о своем.
“Рома, не обижайся, но если скорая привезет тяжелого ребенка, то мы твоего снимем с аппарата”, – усталым голосом сказала доктор.
“Конечно, я все понимаю, – сказал я. – Подержите его хотя бы до утра, придут кардиологи, а там, может быть…”
“Рома, садись, выпей с нами чайку, ты все равно не уснешь до утра, будешь его караулить, мы тебя знаем”, – уже спокойно сказали девочки.
“Нет, спасибо, меня там Зина ждет, она моих отказничков бдит. Спасибо вам за все”, – быстро произнес я и выскочил из отделения.
Я поднялся к себе – мои спали и сопели носиками, Зина дремала, сидя за столом в коридоре. В моей голове крутилась только одна мысль о том, что Сережка не выживет, если до утра поступит тяжелый ребенок. Я тихо спустился в приемное отделение, сел на топчан возле окна и стал вслушиваться в ночную тишину, ловя шум проезжающих машин с замиранием в сердце.
Костлявая не получила моего Сережку, он выжил, ему откоррегировали дозу сердечных гликозидов и эуфиллина.
Спасибо моим дорогим коллегам за смелость и милосердие, за последний шанс, который они подарили солнечному малышу.
Комментарии